Ну вот, и тебе сорок минуло дней,
и ты, под землёю, на Небе и с Небом…
Я так и лежу на кровати твоей,
как раненый зверь в водоёме целебном.
Нам легче обоим, – и маме, и мне,
когда свято место почти не пустует –
как будто ты здесь… Часто вижу во сне,
как мама тебя напоследок целует –
живого: ты в Вечность уже уходил,
и тихо себе попросил поцелуя
у той, с кем всю жизнь неразрывно прожил, –
у Инны своей, что склонилась, горюя…
…На завтрашний день вместо маминых губ
на коже твоей (чуть не крикнул: не смейте!),
печать плоскоротая – люб ли, не люб –
оставила оттиск на справке о смерти.
Мы четверо жили, дружны и близки,
как руки и ноги здорового тела.
Теперь мы остались без правой руки.
У левой – давно голова поседела.
Острее во мне твои встали черты,
как горы дотоле безгорного края.
И я представляю, что я – это ты,
невольно привычки твои повторяю.
Я хлеб ныне режу – а раньше ломал;
подушку вторую себе в изголовье
подкладывать начал: ты так отдыхал,
устав от общенья, покинув застолье.
То «Вести» включу, сяду слушать, хотя
меня эти новости не привлекали.
То так же вздохну; то, беседу ведя,
слова твои из нержавеющей стали
клинками на бархат кладу языка,
и люди дивятся: какая работа…
А в памяти – бездной, черна, глубока –
и пятница та, и за нею суббота …
В сравненьи со смертью – хоть что – всё ничто.
Смотрю отстранённо на жизни движенье.
Живу как во сне; всё не верится в то,
чему не помогут слова утешенья.
Всё чудится, кажется: вот ты войдёшь
на кухню иль в комнату, сядешь привычно,
о чём-нибудь вновь разговор поведёшь…
Да нет уж, не будет уже как обычно.
Теперь привыкать, эту тяжесть носить,
что давит на сердце как свод на Атланта…
И с мамою рядом поболее быть –
осталось кольцо наше без бриллианта…
Да, мама… Как многие, стала вдовой.
Вдова… Непривычное, страшное слово.
Насколько надёжно ей было с тобой
во всех треволнениях пережитого!
Теперь вся ответственность пала на нас,
твоих сыновей, как оно и бывает.
В квартире, чего ни коснись, всё сейчас
тебя, о тебе сердцу напоминает.
И мебель, и галстуки… сало, что ты
принёс, посолил незадолго до смерти;
одежда; ковры; таз – без хвойной воды…
Уже не расспросишь меня о концерте
прошедшем, и в баню со мной не пойдёшь,
и веников к ней никогда не навяжешь,
ни разу – не то что свой план – не чихнёшь,
что кушать на кухне, и где, не расскажешь.
И узел на галстуке больше ты мне
уже не завяжешь; я всё собирался
его перенять… – по своей же вине
тобой ненаученным так и остался.
И маме цветов не нарвёшь полевых,
с картошки, усталый, домой возвращаясь…
Молюсь за тебя, чтоб в краях неземных
спокойно ты жил, ни о чём не печалясь.
А мы остаёмся вращать колесо
работы и быта, и ты с нами вечно.
Спасибо за всё, и прости нас за всё,
что было не так или не безупречно.
Я слышал, что год будет первый тяжёл,
тот год, что сердца наши горем расплавил…
И всё же, отец, хоть от нас ты ушёл,
фамилию с отчеством нам ты оставил.
