–Алендробас умер. – Такими словами встретил меня Иннокентий Акимович, когда я в очередной раз приехал его проведывать. – Точно в Благовещение умер. Видно святой был человек-то, коли в божий денек преставился. Да, вроде бы и не насолил он никому, да и за пазухой камня ни на кого не держал. Жил бобылем, ни роду не племени. А оно-то одиноку – где хлеб, там и угол, трутень тя в нос.
Но тянулся он к людям-то, помогал всем, да там и питался. Оно, живучи одной головой, и обед сварить неловко. А среди людей-то повеселе быват. Да и жизнь была по его нутру: ляг опочинься, ни о чем не кручинься. Все ему трын-трава; все щавель дудка. Все гоношаться: пахать надо, сеять, косить, а он и в ус не дует, и ухом не ведет. Ну, да ладно, всяк храмлет на свою ногу. Оно ведь не каждому своим горбком, да своим умком жить. Он так и жил: всяк по себе, а он по-своему. –
Я вспомнил Алендробаса, чудоковатого мужика, любящего поспать, но работу, порученную ему, он выполнял с особой ответственностью. Настоящее имя его было Артем, однако пристала к нему кличка «Алендробас», которую он и придумал-то сам. Много лет на мерине по кличке Ком он возил воду на ферму, да к тому же после дойки отвозил молоко на сливкоотделение, а оттуда забирал обрат телятам. Телега его была универсальной: когда возил воду, загружал ее старой бочкой; когда молоко – снимал бочку и загружал телегу флягами.
Проезжая по селу с бочкой, наполненной водою, он толи кричал, толи пел: «Алендр…ро…бас…! А…лен…дро…бас! Заменьд…жи…вало! Заку…ру…хундило!» Стучал по «бульбулятору», так он называл огромный ковш, творенье местных мастеров – ведро прикрепленное к деревянной ручке.
Мы, ребятишки всегда с интересом наблюдали за ним, и, как только предоставлялся случай, не упускали его, чтобы пошкодить над смешным, как нам казалось, мужиком.
Такой случай представился однажды весной, когда Артем в ожидании обрата на переправе, уснул пригретый весенним теплым
солнышком. Спал он сидя, в телеге. Мы, озорники, подкрались тихонько к телеге, выпрягли мерина, телегу завели оглоблями между телеграфного столба, вкопанного тут же на берегу, и вновь запрягли. Смех, крик наполнил округу. А Артем, проснувшись, увидав перед собой столб, растерялся. Не поймет, как столб оказался между оглоблями? Когда понял, что его разыграли, погрозил нам и, ворча начал перепрягать упряжь.
Еще припомнился подобный случай. Но тут уж мы выпрягли коня и запрягли с обратной стороны. Проснулся Артем, удивился, и, подумав, что Ком вывернулся из оглобель, начал за хвост затаскивать его на место. То-то было смеху вокруг. Тут уж смеялись все: и стар и мал. Безобидные были шутки, но смекалистые. И никаких обид я не слышал от тех, над кем шутили.
– В простых сердцах Бог проживат, – словно угодав мои мысли сказал Кеша. – Он, тихий человек-то, не разговариват лишнего, а везет. Не в том ведь сила, што кобыла сива, а лишь бы воз возила. Смерд, он, што куколь: сверху-то сер, а нутром бел. Он хоть с виду-то недотепа, но сбойлив. Воля божия, трутень тя в нос. Каков до Бога, таково и от Бога. Оно Ад стонет и рыдат, грешных к себе прибират, кто
ветром служил, тот дымом и ращет получит. Умрем седня – страшно, а когда-нибудь – ничего, трутень тя в нос.
Вот он, Алендробас, прожил жизнь не в сито, не в решето, а поди ж ты, жизнь-то его, оказыватся, не краденная. Прошел век-то его, а дней-то у Бога не убыло. Оно-то не ты смерти ищешь, а она тебя сторожит, трутень тя в нос. Давай-ка помянем раба божьего Артемушку. Уж больно тихий был человек, а для общины нужный. – Кеша пригласил меня к столу.
– Выпивать на помин грешно, да и пост седня, но нужно. Неплохой был человек. Ему щас вольготно! Оно ведь тело в тесноту, а душа на простор! Вот так-то, трутень тя в нос. – Мы выпили по бокалу медовушки, и, как-то печально стало в Кешином доме, а душу обняла непонятная тяжесть.
– Собирамся жить по локоть, а живем с ноготь. – прервал мои мысли Кеша. – И обижаться не следоват на смертушку: умират ведь не старый, а поспелый, такова божья воля, трутень тя в нос.
А вот случай интересный мне помнился про Алендробаса. Давно это было, ты ешо пацаном бегал. Пошел я в лес пособирать травку от хворобы. Думаю, сходить до обеду, чтобы в день-то пчелок приглядеть. Они как раз роится начали. Нарвал то, што мне потребно, иду домой.
Батюшки! Што это? Мой теленок, которого я привязал на цепь около дома на лужку, бежит, словно бешеной собакой укушенный. Я к нему, а он от меня на крутояр заскочил, прыгнул, как баран вниз, и ну голову макать в воду. А следом за ним бежит Алендробас с криками: «Заменьживали меня твои пчелы!». А сам обхватил свою мошну между ног руками, трет ее, дергат и орет лихоманом. Ну, думаю, что-то сурьезное случилось. Диву дивлюсь, а сам-то боюсь. Кто знат, што с ними приключилося, и не укусит ли меня та бешена тварь, што их топиться гонит.
А Алендробас прыгнул с берега – и воду. Штаны снимат, а сам орет не перестает лихоманушкой. Глянул я на него, а у него в промежности-то черно и шевелится. Сообразил сразу: пчелки мои дали им разгону. Отпаивал потом Артемушку-то целу неделю травками, што настоял на самогонке. Полегчало.
Что случилось? А вот што. Пришел Алендробас ко мне за мелиссой, травка есть така, для пчел она любима. Меня с Натальей дома не быол. Так он сорвал травку-то и в карман положил. А в это время рой вышел, а такмо как травка-то любима пчелками-то, они налетели на бедолагу, штобы привиться, значит. А он незнамо што делать, давай от них отбиваться. Да куда там! Зажалили бы, не будь меня. А телушонке-то разозленные пчелы в нос залезли. Вот пошто они к речке бежали. Спастись хотели, трутень тя в нос.
Добро не горделивый был человек Алендробас, Царствие ему Небесное. Стерпел все издевки, не обиделся ни на кого. А так-то Сатана гордился, с неба свалился, фараон гордился, в море утопился, а мы гордимся куда годимся?
