Февральским деньком заглянул я к Иннокентию Акимовичу за советом – уж больно шумно стало в моем омшанике, загудели почему-то пчелы.
– А ты че думал? Ведь седня Сустретьев день, зима с весною встретились. А пчелы-то, они чувствуют это, трутень тя в нос, у них уже молодь появилась. Вот они и шумят. Да и ростепель уличная дает о себе знать. Тепло-то оно льды начинат пятнать, а старика шубу заставлят снимать. Оно, седнешнее тепло без водички – на добру весну пошло: солнечно, ясно.
Уж больно страшно, когда на Стретенье петух воды на дороге напьется, наберется тогда пахарь беды – зима долгой будет, трутень тя в нос.
Кеша обхватил левой рукой свою седую, аккуратно подстриженную бороду, глянул в зеркало:
– Всяк молодец на свой образец. –
Кеша открыл рот, в верхней челюсти которого темнел проем – отсутствовало несколько зубов.
– Славно он меня перелобанил! – пропел Кеша, высматривая темнеющийся просвет спереди верхнего ряда зубов.
– Слышал было звон… – только и успел вымолвить я. Кеша не дал мне закончить предложение:
– Звон не молитва, крик не беседа. Недели две назад этот сыр бор загорелся. Шел я из магазина, и только до колодца Арининого дошел, как меня што-то толкнуло, опрокинуло, подмяло под себя. Ну, думаю, все – конец пришел, трутень тя в нос. Совок, думаю, стал, да неловок. На скору ручку – комком да в кучку. Пока очнулся, понял, в чем дело: через меня, оказыватся УАЗик переехал. Подскочил и бежма бежать за ним. Догнать хотел. Да где там! Не торопись хватать: одуй пальцы – машины как небывало. Вот и остался в восемдесят восемь лет без двух зубов. Зато кости все целы. Побаливают токо.
Передо мной стоял еще довольно крепкий, не утративший с годами прожитой жизни былую удаль, старикан. Разнообразие Кешиных интересов, занятий и дел, казалось, имели единый центр, к которому стекались невидимые сгустки интеллекта и тысячелетнего народного опыта, превращаясь при этом в терпкий напиток, именуемый в
народе – мудростью. Из любого труднейшего положения этот мудрец выходил победителем.
– Иннокентий Акимович, расскажи мне про твой бой с грабителями в электричке? – обращаюсь к учителю. Мне давно хотелось услышать от него историю, которая легендой из уст в уста передавалась несколько лет односельчанами.
Кеша присел на стул и широко раскрыв свои голубые, испускающие мир и спокойствие глаза, повел рассказ:
– Было дело, было. Ехал я, дорогой мой, на последней электричке из города. Немного было людей в вагоне. У друзей я гостил. Оно-то без друзей да без связи, што без мази: скрыпит, не гладко, ехать гадко. Потому и не забываю о них.
Сижу, значит, я и думаю, перевариваю дружески разговоры. Незаметно задремал. Вдруг меня словно кто-то жигалом жиганул, как шилом меня подняло, трутень тя в нос. Гляжу: в другой стороне вагона около женщины стоят семь молодцев и што-то от нее требуют. В вагоне никто – ни звука. Думаю, все доброхоты, а в нужде помочь человеку нету охоты. Сам не зная про што, заревел я тогда медвежьим ревом, трутень тя в нос, словно в медны трубы сыграл: - отстаньте от
женщины!
А один-то из них кричит мне: «Заткни рот рукавицей!» – второй: - «Эка, пасть – как бы ей не пропасть!» – и ко мне. Я им сразу как порох в глазу стал.
Ну, што я? Сам не дерусь, а семерых не боюсь.
Они ко мне подбежали. Только гнилым-то носом кипарис нюхать? Думаю, трутень тя в нос: нет греха бодливому сломать рога. Знай, чеботарь, свое кривое голенище! У кого свербит, тот и почешись! Разворачиваюсь и бью первого, потом второго. Остальные смотрят то на меня, то на своих сбитых друзей, трутень тя в нос. А тут и милиция предстала. Двое дюжих молодцев при погонах, ах, да руками мах! Давай избивать тех парней. Кровища везде, носы им поразбивали.
Ты бай на свой пай, а я раскину свою половину, говорю милиционерам, што ж вы так бьете-то, кровушки сколько пролито. Я то двоих так уделал, што ни кровинки, ни сининки на теле, а память о себе оставил. У каждой пташки должна быть своя свирилка, трутень тя в нос.
Забрали их милиционеры, значит, и в вагоне люди разговорились. А то, словно в морге, тишина была. О чем разговор-то? Знамо
дело – о молодежи. Повадки их не те стали. Работать не хотят как мы ишачили. Им только танцульки да свистульки. А вообще-то, как я думаю, всяк молодец на свой образец. Обидно, что многие из молоди сейчас, хоть и красивы, да на душу кривы. Доллары в уме у них. Запроданы их души и задатки взяты. Все хотят барчуками быть. А оно-то: ты сударь, я сударь, а кто хлеба пахарь? Не будет лапотника, не станет и бархатника.
Мелок на ум наш обыватель, о чести глаголет. А што честь-то для него? Мещанска честь, што свина шерсть. Как говаривали наши деды: «из осинового дышла тридцать три холуя вышло». Потому мы так и живем, трутень тя в нос. Надеемся на доброго барина. А оно-то отсеки собаке хвост – все одно овцы не получится. Да и поколенье ихнее, барчуковое, растет не человечье. Обманывают народ, выдумывают разные проекты. А ведь волк каждый год линят, а обычая не менят. Поймут ли это люди. Никто не задуматся о том, што раньше он звался Пахомычем, а счас и Иванычем не зовут. И кто командует нами? – Отставной козы барабанщик – вот кто! На словах, што на гуслях расплыватся, а на деле, что на балалайке. И, понимашь, удалось же картавому крякнуть, поверили мы вороне с павлиньими крыльями. Праздников попридумали всяких. А для гашников да бражников только и надо: побольше праздников. И ни до кого не дойдет, что царский праздник не наш день, а государев.
Кабы ведали да знали, што нас живьем закопали, то может, што-то и было бы по-другому. А сейчас што? Быкай не быкай, а быка не будет. А вот кабы? Кабы не плешь, то было бы не голо. А вообще-то, как Бог на сердце положит…
