Ярко, по-весеннему светит солнце, пригревая влажную еще пока землю, над которой клубится пар, дурманящий душу чистотой, свежестью и теплом. На склоне острыми шильцами пробивается зеленая травка. Изредка проплывают по реке льдинки – последние свидетели лютых сибирских морозов. У берега травы еще не видно, зато он словно желтенькими монетками, усыпан цветами мать-и-мачехи. С другой стороны реки к самой воде склонились кусты ивы, но не той, еще по-летнему плакучей, что зеленым шатром прикрывает прибрежье, а свежей, жизнерадостной, на ветках которой, как сказочное скопление пушистых шмелей, висят сережки – первые ароматные весенние цветы, вокруг которых роем, кружатся пчелы.
–Медосбор нонче будет богат, и лето хорошее, и урожай сильный. Оно ведь еще с зимы видно. Снежная зима – к хлебу.
Я соглашаюсь со своим собеседником, Иннокентием Акимовичем. Несмотря на преклонный возраст, это еще довольно крепкий старик с аккуратной белой бородкой, большим лбом и такими ясными голубыми глазами, что, кажется, в них затаились кусочки весеннего неба.
–Оно-то, понимашь, трутень тя в нос, земля она, что азбука, познаешь ее, и жить-то становится легше. Вот он май наступат. Уже по нему можно судить о хлебушке, меде. Май-то, он леса наряжат, лето в гости ожидат. Май холодный – год хлебородный. Коли в мае дожь, так будет и рожь. А у кого медок и маслецо – у того и праздничек…
Вот историю одну я каждый год вспоминаю, – продолжил Кеша.- Произошло это давно. Жил я в пяти километрах от Тимировки ниже по течению реки, на отрубе. В Красноглинке, что в двух верстах от Тимировки выше по течению в те времена по воскресеньям был большой базар. Со всех соседних деревень туда мужики съезжались. В одно из таких воскресений решил я сходить в Красноглинку не купить чего, а просто посмотреть на людей. Уж очень соскучился, трутень тя в нос. Всю зиму ведь, как медведь в берлоге прожил… День выдался теплый, погожий. Лед только-только начал «трогаться», но люди еще по нему ходили.
Пришел я в Красноглинку рано. Походил по торговым рядам, встретил друзей. С Иваном Пуцулевым, жителем Тимировки, купили по флакону «казенки». А день-то разгулялся уж больно ведренный. Вода так и прет. Лед начал
шевелиться. Ну, думаю, чтобы мне не остаться здесь, трутень тя в нос, нужно потихоньку двигать домой.
Оно-то, где вода, там и беда. Для безопасности решил перейти через речку здесь же, в Красноглинке. Со мною двинулся Иван. Дошли до середины реки. И вдруг под ногами качнуло, треснуло, я увидел, как медленно стали двигаться прибрежные кусты, овражки. Бросился назад к берегу, но было уж поздно. Не зря мой дед говаривал: «Жди горя с моря, а беды от воды». Сам же думаю: леший пошутит – домой не пустит, а водяной пошутит – утопит, трутень тя в нос. Сели, значит мы посеред большой льдины, достали из сумки флакончик, выпили, закусили и стали ждать. А че ждать-то, трутень тя в нос, когда все вокруг трещит, ломатся, движется и от этого голова кругом идет. Оно, ведь, когда лед ломатся хрястно – по нему ходить опасно, не токмо на нем сидеть…
Старик прищурился и, посмотрев вдаль, тяжело вздохнув, продолжил:
–Нелегким год этот будет. Вишь, по берегам-то сколь льду осталось, да и ручьи вешние медленно текли, и дорога горбом вытаивала. Это худые признаки. Покойников много ожидатся. А завтра добрый денек будет.
Чаицы-то, слышь, как кричат? – Я уловил писк чибисов, которые, наперегонки друг с другом низко-низко кружились над прибрежным долом.
–Когда чаицы по вечерам кричат, то к погоде, - почесав затылок, продолжил Кеша.
– Вот уж и Тимировка показалась из-за бугра, трутень тя в нос. А мы все плывем. Супротив деревни у реки ребятишки толпятся, мужики саками рыбачат. Увидели нас, признали, а помочь то как? Кричат, машут руками. А чего махать-то. Надо чем-то помощь нам оказывать. Оно-то умом не раскинешь, а пальцами не растычешь, тут поневоле зачешешь затылок. Вот и стали мы на думах, трутень тя в нос, словно на вилах. Смотрит Иван, а его сын Алешка, стоит на берегу, глядит на нас, словно глотком подавился. У него рожа аж по шесту пуговицу вытянута. Кричит: « Тять-ка… а…а…а…!». А у самого душа, что в венике, а голос, что стуженый. Кто-то кричит: «Лодку бы», кто-то орет: «Веревку! Ве-рев-ку!». Бежат влдоль берега. Алешка Иванов, впереди всех. Так и бежали бы незнамо докудова, но впереди оказался овраг. Он сверху-то снегом покрыт, а внизу, под снегом-то, целая река плывет, трутень тя в нос. Алешка, неглядючись, кинулся по снегу, и… только его видели! Через минуту он уже выплыл из под снежного сугроба. И понесло его прямо под нашу льдину. Ивана как небывало около меня. Оно ведь, где зудит, там и чешут. Схватил в объятья Алешку и ко мне на льдину высовыват. Подхватил я их обоих, кое-как вытянул. А дальше-то че делать, незнаем. Но все равно, думаю: две головни, они и в поле дымятся, а одна и в печи гаснет. Не пропадем вместе, трутень тя в нос! Достали вторую флокушку, остопились. Остальное на Алешку вымазали. Закутали в мой ватник и поплыли дальше.
Так и уплыли бы до океана, но как раз напротив моей заимки льдина, на которой мы сидели, уткнулась в каменный мыс, затрещала,
начала лопаться, и вскоре остановилась. Я, трутень тя в нос, хоть и не
сильно в Бога-то верил, но перекрестился и, взяв котомку, вместе с Иваном и Алешкой пошагал домой. Там меня уже встречала моя Наталья. Она, оказыватся, заметила людей на льдине и бежала с веревкой на помощь. Переоделись, закрепили событие ковшом медовухи. А ковш-то, что чаша соловецкая, пьют из него про здоровье молодецкое. Душа-то она, трутень тя в нос, милее ковша. Ввечеру
к нам пожаловали мужики из Тимировки, соседи Ивановы. Забрали на подводы пловцов и уехали. Мы же с Натальей долго-долго хохотали, вспоминая мое путешествие на ледяном трамвае, трутень тя в нос. Ни печали без радости, ни радости без печали. Оно-то живем, шутя, а помрем и вправду. –
Кеша смолк и долго еще глядел на реку, по которой плыли небольшие, словно слепленные из хрустальных свечей, льдинки. А в дупле старой березы запел звонкую песню скворец, напоминая нам: «Лето наступает …»
