Сыплет снег, словно из сита, мелкими сказочно-пушистыми кристалликами на старую деревенскую улицу. Улицы-то не видно, осталась она лишь в воспоминаниях старожилов, да из сугробов выглядывают черные стебли крапивы, разросшейся вокруг ям, остатков бывших жилищ, из которых, несмотря на мороз, словно из магического царства, выделялись невидимые струйки тепла того прошлого трудом отмеренного времени. Превращаясь в стеклянно-ледяные пластинки, они поднимались вверх и, озаренные лучами восходящего солнца, падали на землю блестками нового зимнего дня.
От бывшей улицы остался один домик с узорчатым карнизом и резными ставнями на окнах – память былых мастеров-краснодеревщиков. Бревна в стенах расщелявились, поэтому смотрелся он, словно старый дед, лицо которого было иссечено глубокими морщинами, но в теле еще чувствовались былая сила и уверенность. Постройки, словно крепостные стены, защищали дом с востока и севера. Зато с юга и
запада был забор из жердей, невысокий, но прочный. Жерди по старинке уложены крепко между таловыми кольями, переплетенными ивовыми прутьями. К северу, почти от самых построек поднимался высокий холм – Кешин пуп. Раньше звался Ждановский, но времена прошли, забыли люди Жданова, а вот Кешу, который остался жить один на брошенной улице, знали все в некогда большом селе Михайловке. Посему-то и переименовали название. В таком вот поистине райском уголке жил Иннокентий Акимович со своей половинкой Натальей Петровной.
Морозным зимним деньком я пожаловал к своему другу. Застал хозяев за игрой в карты. Наталья Петровна играла с мужем в дурака. Сказались, видимо годы уединения, что провели они в лесу, работая много лет на пасеке. Играли без особых эмоций и, когда я нервничал, проигрывая, он шутливо мне говорил:
– Че, корову проигрывашь што ли? - и под шелест, тасуемой колоды, начинал вспоминать былое.
– Спиридон Солнцеворот седня. – заметив своим отточенным взглядом мое любопытство к календарю, что висел на стене, произнес: – ты, знашь, день-то этот тоже памятен. После
него хоть на воробьиный скок, но прибавлятся. Раньше в этот день ребятишки костры вечерами жгли, хороводы водили, пели: «Солнышко, повернись, красное разожгись! Красно солнышко в дорогу выезжай, стужу холод забирай». А я вот, трутень тя в нос, вишь, прутики вишни сломил и загодя поставил в воду. Зацветут к Рожеству, так и ожидай урожай, а коли, нет, то и закрома пусты. Оно-то так быват. И ищо, все эти дни мужики вечерами в карты играли, да пиво попивали. Канунами в народе звалось это действо или микольщиной, потому што совпадали с Миколиным днем. Складывались кто, што принесет, а пиво заранее было готово. Ево заваривали на хмелю из солоду, што приносили с собой мужики.
Вишь, как весело-то было, хотя и электричества не было. Сами себе праздники устраивали, а уж чудить приходилось после Рожества. Две недели шулюкничали, ходили по домам, пели молитвы, коляды. Хозяева ждали колядовщиков, готовили им угощение, слушали колядки: «Коляда, коляда! А быват коляда накануне Рожества. Коляда пришла, Рожество принесла». Ну, и требовали платы, подчивания: «Нам, словцом, не рубь – полтина, едина гривна, пива братыня, яиц
коробица, стеклянница вина, бочка квасу, морда рыбы, блюдо шанег». На Новый Год пели обряды: «Сею-вею, посеваю. С Новым Годом поздравляю! На Новый Год на ново счастье уродись пшеничка, горох, чечевичка! На поле копнами, на столе пирогами! С Новым Годом! С Новым счастьем хозяин, хозяюшка!». Верили люди в добро и приметы, пользовались ими. Но боле разумом своим и ращетливостью определялись. Помнили: кто по календарю сеет, тот мало веет. И размышляли, трутень тя в нос.
Набрав из колоды карты, Кеша продолжил:
– В сороковых годах интересна история приключилась, вот здесь, рядом, на нашей улице. Под старый Новый Год местные ребятишки нарядились. А наряды-то знаш каки были? Старые шубы вывернут, у шапок уши распустят, накрасятся сажей, и по дворам!.. А ребятишенок то было дюжины две на улице. Побежали они в Заречный край шулюкничать, трутень тя в нос. По темну домой возвращались. А идти то на нашу улицу надобно по проулку. Только зашли они, трутень тя в нос, в проулок-то, а перед ними тихий Ангел пролетел. Быват летат по ночам. Ево не видно, но слухом каждый слышит. Пролетел, значит, он в сторону кладбища. А из под земли голос, словно из бочки: «Спасите!».
И голос, што бабий волос, но пацанов заставил остановиться. Прислушались они. Точно, кто-то кричит из под земли. Никак нечиста сила, подумали, и што есть силы, побежали до тетки Арины
Богомолка была бабка, много молитв знавала. Лечила от урока, от змеиного укуса, особо бабы к ней жаловали, хворей то у них поболе, чем у мужиков. Мужик, он че? Тянет, тянет, лег, и скулдыбнулся. А бабы-то терпеливые и выносливые. Может из-за молитв этих, трутень тя в нос.
Арина заскрипела своим сиплым голосом на ребятишек: «Че вас носит! Были уже, погостевали и довольно.» А ребятишки ей свое: «Тетка Арина, там, в проулке черти. Мы их слышали, ей Богу, стонут, пищат!» Бабка приняла это за шутку и. давай шуметь на ребятишек. Те же снова за свое.
Так и не поверила бы она деткам, но в дом ввалился навеселе ее сын, Володька, и давай тарабарской грамотой рассказывать таки чудеса, что дыбом волоса. Пьяный-пьяный, а разумет, што говорит. Арина думат свое: у пьяного семь коров доится, а коли проспится, так нет и переходницы, трутень тя в нос. Но Володька на колени пал, крестица, божица, головой о пол бьется. Поверила Арина. А так,
што ее шибко упрашивали пойти со святою водою и молитвами туда, согласилась. Боялись все што дьявольщина закрепиться там, а тогда че делать-то, как ходить домой и в деревню? А ночь-то звездиста была, да морозна. Снег поскрипыват, а сердишки у них поекивают, трутень тя в нос.
Подошли к проклятому месту. Там, знаш, сугроб большой- большой у ограды Чеперисихинова дома, а дальше – голая земля вдоль межи. От угла плетня со стороны межи учуяли глухой женский голос. «Никак Авдотья покойница кричит» пробормотала Арина. Авдотью надысь схоронили, уж девять дней справили. Как могла она орать-то? А Арина слышит в явь: брюзжит кто-то, словно деревянной пилой пилит под землею.
Сотворила молитву Арина, окропила вокруг святою водою, подошла поближе, осмелилась, а от тедова, трутень тя в нос?.. Там ведь раньше погреб был, кувшином копаный. Были таки погреба ране, у меня и щас есть. Я в нем картошку храню. Так вот из этого погребу голос доносился. И не Авдотьин вовсе, а ее сестры Деши. Так ее запросто звали, а вообще-то она писана Евденьей Петровной. Оказалось, што она приходила проведать зятя, Петра Прокопьича, и поздно
вечером пошла домой. Штобы не сбиться с тропки двинулась по гривке, што тянулась вдоль межи. В погреб Дешка-то то и угодила.
Вытащили бедолагу. Со слезами и шутками двинулись к усадьбе Петра. Увидел он свояченицу, вымазанную глиной, не поймет, што случилось. А колядовщики хохочут: праздник как-никак. Ходики показывали уже двенадцать. Все поспешили за стол. Оно-то, слезливый слезами обольется, а смешливый со смеху надорвется. Понимать надо. Только с тех пор это место почему-то стали звать Сатанинская яма. И ямы-то давно нет…
